В новом мире информации учитель будет мотиватором, навигатором и коммуникатором

Евгений Гонтмахер, член экспертной группы «Европейский диалог», поговорил с Александром Асмоловым, бывшим замминистра образования России, заведующим кафедрой психологии личности факультета психологии МГУ, о прошлом, настоящем и будущем образования: об идеологии индивидуальных траекторий обучения, о роли школы и учителя в образовательном процессе и о том, какая трансформация их ждет. Беседа прошла в рамках цикла «С европейской точки зрения».

Евгений Гонтмахер: Сейчас много говорят о суверенности, о том, что мы особенные. Взять хотя бы закон о суверенном интернете: если нас отключат от всемирной Сети, то у нас будет свой интернет, так сказал президент. Возможна ли российская суверенная система образования? С этой точки зрения мы часть какого-то глобального пространства или нет?

Александр Асмолов: У каждой школы свое лицо, но сказать, что может существовать какая-то отдельная система образования, — это полный нонсенс. Мы с вами находимся в едином культурном пространстве, которое четко сконструировано, и его конструктора зовут Ян Амос Коменский. Именно в его работах была предложена технология массового обучения, идея дисциплины и школьного года. Урок, заданный Коменским, — это особая форма общения: монологическая, авторитарная и, как правило, закрытая. И как бы мы ни пытались в течение многих веков выскочить из сюртука Яна Амоса Коменского, этого замечательного моравского епископа, мы все равно используем технологию образования, предложенную этим мыслителем. Мой учитель Александр Романович Лурия любил говорить: «Чем определяется величие ученого? Оно определяется тем, насколько он задержал развитие своей науки».

В 90-е годы в наше образование вошло слово «вариативность». Как оно связано с этим прокрустовым ложем, о котором ты только что говорил? С Яном Коменским, с диктатурой учителя, с монологичностью? Эта вариативность — частный случай того же диктата или что-то новое? Может быть, это наше общее будущее с Европой?

Насчет общего будущего всегда сложно. У нас в сознании есть формула, которая звучит так: дети — наше будущее. Зиновий Гердт в ответ на это как-то мне сказал: «Почему ты мне говоришь, что дети — наше будущее? У детей свое будущее, а у меня свое». Так же и у разных стран.

Понятие «вариативное образование», связанное с выбором, впервые появилось в 1992 году. Оно возникло как ценностная установка, за которой стоит не просто идея выбора школ или учебников. Вариативность — это основа разнообразия, поиска. Это способность к разработке разных вариантов развития. Жизненный путь каждого из нас — история отклоненных альтернатив, кем мы хотели стать и кем мы не стали. Это множество вариантов. Отсюда моя мечта: создание в России идеологии выбора, идеологии свободы. Вариативность для меня была, есть и будет ценностной, идеологической, а не инструментальной установкой. Вариативность вошла в образование в какой-то мере сверху — мы часто пользуемся тем, чтобы любовь к свободе насадить, простите за выражение. С 1992 года по России пошли разные программы образования, более широко проявилась свобода учителя, появились школы-лаборатории, лицеи, гимназии, расширились возможности учителя и ученика, стало можно преподавать по разным книгам и учебникам. Но главное, вариативность — это путь выбора самого себя. Это ключевой выбор, самый тяжелый выбор в жизни.

Сейчас на вариативность идет мощная атака: уже считается, что это антипод патриотизма. Есть ли страны, в которых модель вариативности реализуется в полной мере — или мы пытаемся «штурмовать небо»?

Мы не уникальные. Я вообще не понимаю, что такое «особый путь». Мечта о том, что Россия может пойти по особому пути, — это мечта об ордене особистов. В очень многих странах идея о свободе обучения не патология, а норма. Везде, где начинают отстаивать идею автономии школы, где школа не изнасилована государством, возникают разные программы. Особенно в этом плане отличаются программы дошкольного образования. Несколько лет назад появились разнообразные программы для дошкольников Баварии — мне невероятно нравится программа с нежным названием «Эйнштейн». Есть антропософские программы Штайнера, Вальдорфские школы, великолепные программы Монтессори. И за любой серьезной программой образования обязательно стоит идеология. У нас в России идеология вариативного образования зарождалась благодаря великим разработкам педологов. Но педология — наука о целостном развитии ребенка — была расстреляна в 1936 году, упразднена указом Наркомпроса. В общем, в разных странах мира есть разные программы, и их не боятся. Но главное, с чего начинается вариативность, — с того, что подбираются ярчайшие по индивидуальности учителя. В таких странах, как Финляндия или Норвегия, где сейчас очень мощное образование, чрезвычайно трудно стать учителем. Это суперпрестижная, суперстатусная фигура, и на эту работу очень строгий отбор.

Я думаю, ключевой момент — отношение образования и государства. Честно говоря, я не вижу смысла в существовании Министерства просвещения. Министерство образования и науки — другое дело. А вот Минпрос был создан в начале советской эпохи как инструмент для того, чтобы делать нового человека. Насколько я помню, там не было никакой вариативности — просто формирование человека из пробирки, который стоит за дело Коммунистической партии. Я ничего не имею против конкретных людей, которые работают в Министерстве просвещения, но какова его функция?

Краткая историческая справка. История, как и память, нужна не только для понимания прошлого; память — это орган прогнозирования будущего. Вспомните, когда на нашей с вами земле было одно из самых сильных министерств просвещения. Это было в XIX веке при графе Уварове — именно он предложил триаду «православие, самодержавие, народность», и в этом высвечивается вся идеология просвещения. Тогда это министерство было очень сильным и жестко задавало моноидеологическую программу. Министерство просвещения есть в Северной Корее. В Германии в 1933 году было Министерство просвещения и пропаганды, и его руководителем был небезызвестный Геббельс. То есть оно появляется, когда возникает резкий запрос на идеологию. Во Франции перед делом Дрейфуса возникает мощная националистическая идеология, связанная с именем Шовена, солдата-землепашца, и в середине XIX века появляется шовинистическая педагогика.

Вместе с тем в XI–XII веках Барбаросса издает указ об автономии университетов, и там расписывается, что университеты должны быть независимы от городов. Появляются Оксфорд, Кембридж. Моя мечта — чтобы возникали не только наукограды, что по семантике невероятно точно, но и университетограды. Мы их видим уже сегодня, например Принстон. У нас к нему более-менее близки по модели Томск, где каждый четвертый человек — студент, и новосибирский Академгородок. Там больше автономии, там больше возможностей, и там возникает очень мощный слой, который разрабатывает необычные программы поведения, отличающиеся от стандартов.

Индивидуальные траектории. Каждому человеку с самого раннего возраста выстраивают личную траекторию, которая направлена даже не на профориентацию… Профориентация — это, кстати, отдельная тема. Я как-то спросил у покойного Евгения Федоровича Сабурова: для чего нужна система образования? Многие мои коллеги-экономисты говорят, что для рынка труда. И Сабуров сказал, что образование — это самоцель. Человек, который идет в систему образования, потом выберет свою траекторию— пойдет на работу, или станет ученым, или будет сидеть дома, — но принципиально важно то, что это развитие личности. Мне кажется, что сейчас очень нужны индивидуальные траектории. Переход на индивидуализацию — не это ли будущее современного образования? Но это потребует уничтожения таких понятий, как «класс», «урок», «учитель», «перемена» и, может быть, даже «школа» — как здание, куда ходят от сотни до тысячи людей. Как ты смотришь на такую перспективу?

Я не смотрю, я вздрагиваю. Каждый раз, когда мы хотим весь мир разрушить до основанья… В России всегда существовала вещь, которая была будто пасынком образования, а сейчас становится его центром: дополнительное образование детей и подростков. Оно всегда было вариативным, оно могло происходить и в школе, и за порогом школы. Это было пространство свободы, интересов и возможностей. Поэтому я очень боюсь вопросов: «А что, пришел интернет и теперь исчезнут книги?» Я вспоминаю фильм «Москва слезам не верит», где один из героев говорит: «Через некоторое время будет только телевидение, и ничего кроме!» — это тот же самый случай. Недавно в ответ на вопрос, исчезнут ли книги, ушедший от нас Умберто Эко сказал: «Книги будут всегда, но они будут другие». Школы будут другие, учителя будут другие, и они будут осуществлять другие функции. Сейчас ключевой вызов — неопределенность. Мир меняется, и студент Бауманки на первом курсе изучает то, что к четвертому курсу уже устареет. В мире происходит огромное количество трансформаций, появляются новые пространства. Все знают об онлайн-обучении, о проекте Coursera и так далее, но школа как один из институтов, как и детский сад, будет существовать.

Что такое школа? Школа — это пространство, где договариваются поколения. Я хочу, чтобы вы обратили на это внимание. Индивидуализация — одна из многих интересных технологий образования, но это только технология, поэтому я резко развожу персональное образование, формирование личности, где ключевая задача — готовность к изменениям, и различные инструменты, такие как индивидуальная траектория. У меня страх перед словом «профориентация» — это узкая колея детского развития. Как-то мне пришел автореферат диссертации; смотрю на него и вижу, что Хичкок отдыхает. Название «Профориентация к шахтерским профессиям в старших группах детского сада»! Сегодня образование должно готовить универсалов. По сути дела, мы готовимся к миру, где базовое умение — видеть общую картину, понимать ее неопределенность и не бежать от нее. Самый большой страх и в жизни, и в детском саду, и в школе — это страх войти в открытую дверь, и в этом смысле мир меняется. Да, и книги, и школы пройдут трансформацию, но останутся. А учитель будет мотиватором, навигатором, коммуникатором в мире информации.

У нас есть такое явление, как Liberal Arts, свободные искусства и науки. В СПбГУ есть соответствующий факультет, в Москве — Шанинка, Московская высшая школа социальных и экономических наук. Это то, о чем ты говоришь?

По сути, сегодня не только вариативность, но и ее проявление в виде свободных искусств вызывает мощное отторжение. Потому что куда легче учить по конкретной специальности, чем по программам Liberal Arts. Liberal Arts как свободное развивающее смысловое образование мелькало и в Средние века. Но как только начала наступать фабрика в широком смысле слова, возникли очень опасные мутации в образовании. Сегодня один из замечательных профессоров в Лондоне начал свою лекцию со слов: «Университет умер». Университет, который рискует превратиться в гипермаркет, умирает. Но он всегда будет сопротивляться именно благодаря Liberal Arts. Поэтому у нас должны быть эмбрионы свободных искусств. Это очень показательно, что ты не сразу смог вспомнить название негосударственного вуза, который создал Теодор Шанин. Обратите внимание! Когда в культуре возникает что-то ценное, что-то индивидуальное, оно всегда получает имя. Поэтому для Теодора Шанина лучшее развитие его проекта заключается в том, что никто не вспоминает его полного названия — все говорят Шанинка. Liberal Arts нужны прежде всего для подготовки тех, кто решится стать учителем. Наум Коржавин сказал в своем анализе «В соблазнах кровавой эпохи»: «Смерть России готовится в педагогических университетах». Обратите внимание на эту парадоксальную фразу. Что происходит? Человек, который не может поступить в Вышку, идет в педвуз. Человек, которому страшно идти в школу, становится преподавателем педвуза и начинает учить учителей. Мы имеем в педвузах совершенно особенную систему самоопыления. И огромным риском для страны, для всего мира является то, что мы подсаживаем учителей на иглу фасеточного видения. Ведь намного удобнее выучить предмет, чем дать мировоззрение. И в этом смысле Liberal Arts — школа, рождающая ценностные установки личности.